Быт воронежцев в воспоминаниях современников
(1943 – начало 1950-х гг.)

Великая Отечественная война оказалась для воронежцев, как и для всего советского народа, тяжелейшим испытанием. Освобождение Воронежа стало важной вехой во всём укладе жизни горожан. Оказавшись перед угрозой окружения, немцы оставили Воронеж, а утром 25 января 1943 г. подразделения 60-й армии генерала И. Д. Черняховского вошли в город, оборона которого длилась 212 дней (с 28 июня 1942 г. по 25 января 1943 г.). Одна треть Воронежа так и не была захвачена фашистами. Город был разрушен более чем на 90 %. Как приходилось налаживать жизнь в экстремальных условиях 1943–1945 гг. и позже красноречиво рассказывают воспоминания современников, ибо за каждым свидетельством бесценный личный, порой трагический, опыт.
Война напоминала о себе на каждом шагу. Гитлеровцы перед отступлением заминировали весь город. Страшно было ходить по улицам. Могилы сапёров находились на краю Бринкманского сада, возле перекрёстка улиц Урицкого и Транспортной, и на территории Чугуновского кладбища, возле здания глазной больницы. «На стенах каждого сгоревшего или уцелевшего здания ещё хорошо сохранялись январско-февральские надписи: „Проверено, мин не обнаружено”… и фамилии проверявших. Многие фамилии запомнились навсегда: Карпеев, Марков, Никишин». (Кривкин А. Тяжёлые бомбы тяжёлого детства. Воронеж. курьер. 2000. 29 апр.);
«На стенах домов, на остатках заборов, на каменных круглых афишных тумбах белели бумажные листочки: потерявшиеся люди искали друг друга». (Короленко Г. Моя недетская война // Ямская слобода. Отд. четвёртое. Воронеж, 2013. С. 297).
В октябре 1943 г. стало известно о преступлении гитлеровцев, расстрелявших в Песчаном Логу 450 жителей Воронежа. «На расстрел немцы привозили людей партиями из госпиталя, который был организован оккупантами в школе № 29 по ул. Челюскинцев специально для сбора в нём больных, раненых, инвалидов со всех лечебных учреждений города для последующего их уничтожения. […] Раскопки начались в октябре. Трупы укладывали рядами на склоне по обе стороны лога. Одежда у всех сохранилась хорошо и её тщательно проверяли. У многих находили документы и их фамилии ежедневно публиковались в „Коммуне”. Трупы осматривали и многие воронежцы, ища своих родных. Некоторые опознавали своих по одежде и другим приметам, но многие оставались неузнанными. Всех погибших захоронили в одной братской могиле на обрывистом выступе лога». (Дни оккупации глазами подростка // Глебов В. Конвейер смерти Воронежского управления НКВД. Воронеж, 2012. С. 229).
Переход к мирной жизни был нелёгким. Но горожане прикладывали множество усилий, чтобы восстановить родной Воронеж. Каждый был обязан отработать 100 часов в год. И это давало свои плоды.
Впечатления от города весной 1943 г.: «Я должна сказать к чести Воронежа, что он удивительно чистенький. Тротуары и мостовые выметены, стволы деревьев и камушки вдоль дороги выбелены, земля посыпана песком. […] Признаки жилья: кое-где сохранился потолок над первым этажом, кое-где цела лестничная клетка, комната под крышей и, наконец, подвалы. […] Интересно, что в Воронеже почти нет мух, хотя уже стоят жаркие дни. Вероятно, мухи с личинками погибли во время пожаров, ведь горела вся правобережная часть». (Мелёшина А. М. Военные записки штатского человека. Воронеж, 2005. С. 86–87, 90); «Во время расчистки развалин тоже были жертвы: неожиданно взрывались мины, на работавших падали кирпичи, обломки стен и перекрытий. […] Огромнейшая нагрузка выпала на молодёжь юношеского возраста. Многие отработали не 100, а 200 часов. Не отставали от всего города и мы, школьники. Мой класс в полном составе очищал улицы от завалов кирпича. Впрягались по 10–30 человек и вытаскивали из битого кирпича искорёженные рельсы, трубы, балки, отопительные радиаторы. Грузили их на автомашины. Экскаваторы появились в нашем городе лишь в 1946 году, поэтому раньше все воронежцы работали только вручную. И я не вспомню ни одного случая, когда кто-нибудь пожаловался на принуждение к работам». (Попов П. А., Попов Н. А. Наш дом – Воронеж : воспоминания и раздумья. Воронеж, 2012. С. 68, 69).
Город перестал быть прифронтовым, спало напряжение, так как исчезла угроза прямых боевых действий. «На улицах появилось довольно много людей, ближе к центру сновали машины. Островками стояли уцелевшие дома. На Плехановской запомнилось здание теперешнего краеведческого музея – в нём разместился облисполком, а на проспекте Революции – гостиница „Бристоль”, и здание теперешнего технологического института, в котором располагался обком партии. В уцелевшем первом этаже Дома книги уже работал книжный магазин. […] Уже открылся на улице Степана Разина магазин электротоваров. А ещё ниже улица Цюрупы казалась чуть ли не административным центром: там в двух больших сохранившихся кирпичных домах размещались райком партии, райисполком и горсовет. […] Понемногу жизнь в городе налаживалась. Уже пошли первые трамваи – по маршруту от Заставы до Динамо, а к весне 1944 г. во все кварталы города было подано электричество. Фронт был уже далеко, так что отменили ночное затемнение и улицы скудно, но осветились фонарями». (Кривкин А. Тяжёлые бомбы тяжёлого детства. Воронеж. курьер. 2000. 27 апр., 29 апр.).
Вот как выглядел трамвай под пером писателя Ю. Д. Гончарова: «Вагон – глухая коробка, все окна – фанерные. На фанере наклеены листовки с устарелыми сводками Информбюро, плакаты: Гитлер на штыке, молодой бравый красноармеец натягивает голенища сапог – „Дойдём до Берлина!”». (Гончаров Ю. Д. Во дни отчаяния и надежд. Воронеж, 2010. С. 348).
Но последние развалины, напоминавшие о войне, исчезли с улиц города лишь в конце 1950-х гг. Будущий первый секретарь Воронежского обкома КПСС В. И. Воротников, а в 1946 г. студент, приехав в Воронеж к родственникам на каникулы, записал свои впечатления от увиденного: «Вокзала тогда, собственно, не было, да и города тоже. Я знал, что Воронеж сильно разрушен войной, но то, что увидел, превзошло все ожидания, поразило. Ни одного целого дома в центральной части города. Груды развалин, остовы домов […]. Лишь на спусках к реке сохранились или восстанавливались одноэтажные домики. Однако, несмотря на разрушения, в городе поддерживался порядок, жизнь налаживалась. Улицы расчищены, подметены, близ домов отмостки присыпаны жёлтым песочком. В городе – спокойствие, какая-то типично воронежская неспешность, работают магазины, киоски. В парках играет по вечерам музыка – танцы, как до войны. Восстановлен частично кинотеатр „Спартак”, рядом ухоженный сквер, в котором я, сидя на скамье, слушал неповторимого Н. Мордвинова, читавшего „Мцыри”, работает цирк Шапито в Первомайском саду». (Воротников В. И. Такое вот поколение. Воронеж, 2011. С. 145).
В Воронеже той поры заметную группу населения составляли инвалиды, получавшие мизерные пенсии. Среди них было много молодых людей, объединявшихся в сообщества, остро чувствовавших несправедливость общества к ним и порой резко реагировавших на жизненные ситуации. О базаре 1943 г. писали: «Махрой звонко торговали инвалиды. Табак был „вырви глаз”. […] Слева шумел толчок. Человека встречали у входа несколько инвалидов и без обиняков спрашивали: „Что несёшь? Покажь!”. Человек показывал кофту, или отрез, или обувку, часы. Калеки разглядывали вещь на свет, щупали, нюхали, как оценщики в ломбарде, и называли мизерную цену. Назначенная цена обсуждению не подлежала. Если хозяин не соглашался отдать по дешёвке, он отдавал вещь через два часа ещё дешевле. К нему подходили по очереди барыги и хаяли вещь: „Дырявая, затасканная, никому не нужная…”». (Демиденко М. Воронеж – река глубокая. Ленинград, 1987. С. 280).
В конце войны в городе были созданы лагеря для размещения военнопленных, которых использовали на различных работах. «Недалеко от Чернавского моста, у реки работают пленные немцы. Они причаливают к берегу плоты, растаскивают брёвна, обтёсывают их топорами, распиливают на доски. Где-то в конце Плехановской улицы, в районе примыкающих к ней переулков, да и в других местах города пленные строят типовые жилые дома. Они же мостят улицы, восстанавливают трамвайные пути». (Поспеловский Ю. Судьбе наперекор. Воронеж, 2002. С. 50);
«Живых немцев видели часто. Это были пленные, восстанавливающие здание детского садика с башенкой у Каменного моста. […] Эти немцы не вызывали страха. Их водили строем на работу и с работы, отпускали свободно ходить по городу. Однажды, когда мы с мамой шли с базара, к нам подошёл пленный немец и предложил вязаночку дров – обрезки со строительства. Просил он за дрова совсем недорого, но все деньги из кошелька были потрачены на продукты. […] Мама объяснила пленному, что, если он дойдёт с нами до нашего дома, она сможет купить дрова. […] С того дня немец стал регулярно носить нам дрова. На вырученные деньги покупал хлеб, табак, спички. Скромные угощения и поношенные тёплые вещи он принимал с большой благодарностью. За кружкой ячменного кофе рассказывал о том, как он был учителем до войны». (Пяточенко Т. А. Когда была река… Воронеж, 2003. С. 11, 12);
«Наверное, в конце сорок третьего по улицам ежедневно стали гонять колонны пленных немцев, итальянцев, румын, мадьяр (венгров). Недалеко от нас они поднимали из руин общежитие педагогического института и другие здания в округе. Часть пленных на обед приводили к углу Брикманского сада, куда ровно в двенадцать часов (удивительная точность!) приезжал военный „студебеккер” с двумя большими котлами, в одном из которых был борщ или суп, а во втором каша. […] Время кормления пленных мы знали точно, хотя часов ни у кого не было, да и в семьях тогда они были редкостью. В то время мы жили по гудкам рядом расположенного тепловозоремонтного завода имени Дзержинского. Гудок утром означал начало смены – восемь часов, днём, в начале перерыва на обед – двенадцать, а через час (окончание обеда) – тринадцать часов, вечером же в 17 часов кончалась смена. В промежутках между ними время устанавливали по звуку прибывающих или отправляющихся тогда редких пассажирских поездов (станция Воронеж 1 была рядом). Пленные подходили к машине со своими котелками и мисками, получали по большому куску хлеба!!! и обед. Обслуживали их два наших солдата, ещё двое с винтовками наперевес стояли в охране, хотя бежать охраняемым было некуда. […] Они меняли, имевшиеся у них и невиданные нами тогда, первые перьевые авторучки и бензиновые зажигалки, а иногда и самодельные карты, на хлеб. Некоторые из моих товарищей обзавелись этими побрякушками. У нас, в семье, лишнего хлеба не было». (Чекмарёв В. Скрепы. Воронеж, 2015. С. 314–315).
В городах, подвергавшихся бомбёжкам, многие оказывались просто на улице из-за разрушения жилого фонда. Обрести крышу над головой в разрушенном Воронеже было не так-то просто. «Город стал совсем низким. Из высоких сугробов снега торчат одни печные трубы. Частный сектор полностью выгорел. […] Из-за сугробов виднелся кирпичный фундамент первого этажа [нашего дома]. […] Юлия Тихоновна [Данкевич, наша знакомая, тоже оставшаяся без крова], вспомнила, что у неё есть родственники, жившие в частном доме в районе пединститута. […] И здесь нас встретило пепелище. Но вскоре нам повезло. В одной из маленьких улиц, которые спускались вниз, мы нашли спасительный дом. Он не сгорел. Его хозяев ещё не было в городе, но весь дом был уже набит такими же, как мы, погорельцами. Люди потеснились, выделив нам уголок…». (Короленко Г. Моя недетская война : (Из воспоминаний) // Ямская слобода. Отд. Четвёртое. Воронеж, 2013. С. 297);
«На несколько месяцев нам дали приют в своём деревянном частном доме на Республиканской улице родственники отца. […] Затем [по месту работы матери, бухгалтера в стройучастке № 1 управления строительно-восстановительных работ ЮВжд)] стройучасток поселил мамусю во временном бараке, в огромной комнате, вместе с рабочими. Выделили две койки. На одной спала мама, А на другой – мы [с братом вдвоём]. Бараки […] построили на краю улицы Урицкого, в районе нынешнего перекрёстка с проспектом Труда. Помещение – необычайно холодное. Стены – дощатые и снаружи, и изнутри, между досками засыпана земля. Только печку истопишь щепой – через 2–3 часа опять начинают зубы стучать. Хотя зима с 1943-го на 1944 год была уже сиротской, с оттепелями, комната прогревалась только до 8–10 градусов. И ведь ни разу не простужались, не заболели гриппом. […] После общей комнаты дали нам небольшую комнатушку, но она – ещё холоднее. Тащили домой из развалин городских домов всё, что могло гореть, пытаясь протопить печку. Рядом коптилку ставили: маленький пузырёчек с керосином, куда опущен тоненький фитилёк. А окно постоянно завешиваешь тряпкой, чтобы меньше дул холодный воздух. […] Спали на подушках и матрасах, набитых сухими листьями или сеном». (Попов П. А., Попов Н. А. Наш дом – Воронеж : воспоминания и раздумья. Воронеж, 2012. С. 61, 62, 63); «Печка из кухни отапливала печными „зеркалами” ещё две комнаты: бабушкину проходную и нашу „большую”. Зимой в доме холодно, стены флигеля толстенные (сантиметров восемьдесят), не прогреть. А топлива мало – дефицит. С утра в углу с потолка до пола треугольником выступает иней, к вечеру оттаивает и подсыхает, пока топим. За ночь со стёкол на поддонниках ледяные горки нарастают. Папа нагревает на печке кирпичи и кладёт на „ледник”. Шипя, поднимая клубы пара, лёд „выкипает”. Все дома ходят в валенках, на плечах старые пальто. Меня закутывают в вязаные платки, завязав их на спине крест-накрест». (Пяточенко Т. А. Когда была река… Воронеж, 2003. С. 14).
После возвращения из эвакуации приходилось преодолевать многочисленные препоны, не раз менять своё место жительства. «Сначала нас поселили в квартиру на улице Освобождения труда, дом № 1. Мама поступила на работу бухгалтером в райком партии, расположенный на левом берегу. Каждый день ходила туда пешком. В то время этот район назывался Сталинским. Через некоторое время переехали на левый берег, на улицу Циолковского. Но там мы прожили недолго и переехали в квартиру на улицу Ленинградская, наш дом находился напротив роддома.. Окно в квартире было в венецианском стиле, во всю стену. Битого кирпича на улице было полно, так что мы заложили окно, оставив небольшой проём. Конюх из райкома партии сделал нам печку. Я натаскал дров, которые мы хранили в углу нашей комнаты. Все дома были разбиты, коробка цела, а внутри ничего. Так мы лазали на верхние этажи, выдирали оконные коробки и кидали вниз. Так я заготавливал дрова. Стол мы притащили из разрушенного здания ресторана „Восток”. Он одновременно служил нам и погребом – в его выдвижных ящиках мы хранили картофель. Один из углов квартиры всегда промерзал, там мы ставили на Новый год ёлку, и там же стояла бочка с капустой, которую мы сами солили. Вообще говоря, это были нелёгкие времена». (Морщак Б. А. Шёл 1942 год… // Суровое детство. Воронеж, 2013. С. 146–147).
И всё равно, сколько было радости. Труден был путь, но возвращались на родину. «В конце ноября [1943 г.] мы выехали [из села Шукавки]. […] Обоз состоял из полутора десятка собранных по району подвод, и на одной из них уместились пара моих мешков с картошкой, мешок проса, банка топлёного масла и фанерный чемодан с нашими пожитками. Ночевали в общежитии строителей, в каком-то подвале бывшего „Дома специалистов” у Заставы. […] Мама жила в поликлинике, ночуя в маленькой стерилизационной. […] Около двух месяцев прожили у знакомых, в их чудом сохранившемся домишке на улице Софьи Перовской. Затем мама получила маленькую комнатку в коммунальной квартире, в одном из нескольких уцелевших домов на улице Мало-Смоленской. Не могу забыть, как мы радовались, впервые войдя в свой „угол”, и как „меблировали” его, с трудом разместив старые железные остовы кроватей и привезённые из деревни кухонный столик, скамейку и табуретку. Электроснабжение нижней части города ещё не было восстановлено. Вечерами зажигалась порождённая войной „коптилка”. Зато, включив в сохранившуюся розетку подаренный дядей старый наушник, мы неожиданно обнаружили, что действует радиосеть. Воду брали из уже действовавшей колонки. Дрова я добывал, выламывая обгоревшие остатки оконных блоков в домах». (Кривкин А. Тяжёлые бомбы тяжёлого детства. Воронеж. курьер. 2000. 27 апр., 29 апр.).
Трудности с продовольствием и другими товарами помогала решать карточная система распределения. «Вопроса о невыплате вовремя зарплаты или невыдаче пайка тогда не стояло, как и о безработице. Конечно, у врачей и научных работников университета пайки были получше. Замечу, что по карточкам продавали не только продукты, но и промтовары, главным образом, одежду, которую обычно все выкупали и если потом не носили, то продавали на „толпе” дороже казённой цены, улучшая тем самым финансовое положение семьи. Регулярность снабжения по карточкам (отменили их в 1947 г.) очень помогала выжить в то трудное время. Конечно, некая малая часть населения жила, как это называлось в СССР, на нетрудовые доходы (спекуляцию, воровство и т. п.), однако большинство людей ориентировалось на обеспечение по карточкам. В шутку говорили, что все граждане страны в порядке убыли качества казённого снабжения делятся на: торгсеньоров, блатмайоров, литеракеров, кое-какеров и ничегокеров…». (Мелёшина А. М. Военные записки штатского человека. Воронеж, 2005. С. 109).
Семьи воронежцев использовали различные способы выживания. Вот тактика одной из них, в которой глава семейства работал инструктором сельхозотдела в обкоме партии. «Если учесть ещё командировки в районы, то видеть его удавалось довольно редко. Иногда из таких поездок он привозил немного овощей, фруктов. Ежемесячно отец получал спецпаёк в закрытом обкомовском магазине (ул. К. Маркса, д. 92) в виде нескольких банок крабов и немного крупы. Но всё это не решало проблемы питания нашей большой семьи из шести человек, из которых работал пока один человек, а все другие получали иждивенческие 200 гр. хлеба. […] В январе 44-го г. мама устроилась на работу счетоводом в редакцию газеты „Боевое знамя” Орловского военного округа, куда входила и Воронежская область. […] Эта работа, кроме зарплаты в 400 руб., давала право сменить иждивенческую продуктовую карточку на карточку служащего (600 гр. хлеба), что уже заметно влияло на семейный продовольственный баланс. […]. По американской программе помощи], не помню – отец или мама, получили американскую тушёнку – это уже настоящий деликатес даже по нынешним временам. Хлеб мама делила на всех поровну и каждый был волен съесть свою пайку сразу или делить на два-три раза. Ясно, что при таком принципе распределения родители лишали себя части пайка в пользу детей. Отсутствие другого источника питания, кроме продовольственных карточек, делало полуголодное существование хроническим, что и побудило, в конце концов, родителей к решению покинуть Воронеж». (Глебов В. Конвейер смерти Воронежского управления НКВД. Воронеж, 2012. С. 226–227, 230);
«Никогда ещё в Воронеже, со дня его основания, так не ценилась вода, как в эти памятные дни января и февраля 1943 г. Как в пустыне – нигде ни капли воды, ни одного колодца и работающей колонки. Все подходы к реке были преграждены дощечками с короткими, но выразительными надписями: «Хода нет. Минировано». Оставалось одно – растапливать снег. Люди осторожно, боясь наткнуться на мину, разгребали почерневшие сугробы, набивали снегом вёдра, котелки и ставили их на железные печурки. […] Хлебопёки налаживали хлеба, замешанного на снеговой воде. […] Без водоразборных колонок в городе жители испытывали большие трудности. С утра люди, запрягшись в сани, с бочками и вёдрами, […] люди тянулись по ледяной тропинке к реке. […] И вот в городе наступил праздник. Это было 11 февраля. […] В городе открылся первый водопроводный кран [на Мясной площади]. У маленькой будки на базарной площади сразу стало самое оживлённое место». (Скопин И. Борьба за воду // Из пепла пожарищ. Воронеж, 1946. С. 66-67).
В поисках продуктов горожане ходили по деревням и выменивали, что могли на еду. «Так, за иголки ей давали по одному яйцу, и, к примеру, 10 яичек нам хватало на полмесяца. Когда Воронеж освободили, горожанам стали выдавать по карточке 300 граммов хлеба ежедневно. Но и здесь мама экономила, продавая хлеб, она покупала спички, соль, мыло. Так постепенно жизнь стала налаживаться – весной мы даже посадили в огороде картошку, фасоль и тыкву». (Нестерова В. Е. «Улица Плехановская представляла собой пустырь» // Дети и война. Воронеж, 2012. С. 60);
«Мамуся получала в месяц 300 рублей, а буханка хлеба стоила на базаре 100 рублей, столько же просили за стакан соли. […] В военное время мы покупали хлеб по карточкам по государственной цене. Наша семья из трёх человек получала по этим карточкам только килограмм хлеба в день. И больше – почти ничего! Мы опухали от голода, физическая слабость не исчезала». (Попов П. А., Попов Н. А. Наш дом – Воронеж : воспоминания и раздумья. Воронеж, 2012. С. 64);
«…в городе, лежащем в руинах, где редкими, малодоступными удовольствиями было всё, что раньше нисколько не ценилось: стакан подсолнуховых семечек, ставшие мармеладом ломтики сахарной свёклы, протомлённые в чугунках или глиняных горшочках в глубине русских печей, плитка конопляного или льняного жмыха, твёрдая, как камень, о которую можно сломать зубы, узкая долька запечённой в духовке тыквы. В ней тоже присутствовал драгоценный сахар. С тыквой, если разживались, пили чай, тонкими ломтиками на кусочках пайкового хлеба давали детям; один такой жёлтенький сладковатый бутерброд составлял завтрак или ужин». (Гончаров Ю. Д. В голубом блеске Альтаира. Воронеж, 2008. С. 694);
«Тогда для нас было большой радостью дежурство в столовой: можно было вдоволь надышаться запахом пищи, доесть остатки фруктов от компота. Ложку в столовой выдавали за зачётную книжку. Не знаю, из какого металла она была сделана, но до сих пор ощущаю её горьковато-кислый вкус. Тарелки были из консервных банок. […] В дни сдачи последних экзаменов мы умудрялись отоварить хлеб на 5–6 дней вперёд. Буханку крошащегося грубого хлеба весом 2,5 килограмма мы съедали в читалке за вечер. […] Получив стипендию, мы позволяли себе купить 100 граммов конфет-подушечек по 8 рублей за килограмм и пирожков с повидлом по 5 рублей за штуку. В общежитии мы сами делали „халву” из пайка подсолнечного масла, яичного порошка и сахара». (Калиниченко А. С. Жизнь прожить – не поле перейти…: воспоминания. Воронеж, 2005. С. 30);
«Все предприятия и организации заводили тогда подсобные хозяйства. Помню, мама приносила из редакции капусту, отцу в клубе перепадали иногда талоны на „коммерческий” хлеб. Он стоил немного дороже того, что получали по карточкам, но и его цена была чисто символической. Почти у всех за городом имелись огороды. Нам досталась делянка позади экскаваторного завода, город там кончался. Осенью – своя картошка, хотя хранить её было негде. В школе № 9 и некоторых других продолжали, как в войну, выдавать по ломтику чёрного хлеба, посыпанного сахаром. В железнодорожных школах – ещё и по ложке рыбьего жира; хлеб к нему посыпали солью. […] Лидия Александровна (будущая моя тёща), сугубо городская дама, купила и пригнала (пешком!) из Анны корову. Школьником ходил по утрам в их дом покупать молоко. Бурёнок на нашей улице (ныне Моисеева) держали многие, утром пастух собирал стадо. […] Особенность снабжения населения в ту пору – разделение на категории (касты). В конце сорок шестого года мы вдруг попали в барский разряд: отцу как члену Союза художников СССР (их было всего трое в Воронеже после войны) выдали продуктовую карточку „литер Б”. „Прикрепляться” надо было к „закрытым” магазинам. В подвале драмтеатра я получил батон твёрдокопчёной колбасы, копчёные рыбины, из ртов которых торчали бечёвки, несколько десятков яиц, банки со сгущёнкой и т. д. Но вскоре мне стало неловко укладывать деликатесы на глазах у очереди из актёров, которыми восхищался (никто из них подобных пайков не имел). На следующий месяц прикрепился к закрытому магазину в довоенной пятиэтажке на углу Кольцовской и Плехановской (потом там был „Комиссионный”)». (Пензин С. Мой Воронеж после войны. Воронеж, 2008. С. 37–38).
«Получаем улучшенный паёк как семья члена РАБИСа – работника искусств. Их тогда в Воронеже было немного. В полуголодные годы отведали экзотических заграничных продуктов – помощь союзников: кокосовое масло, компот из инжира („ягоды с пшеном”), американскую тушёнку, яичный порошок. Сначала пайки выдавались в боковом окошечке по левую сторону фасада восстанавливаемого театра драмы. Потом в „коробке” большого красного кирпичного дома на Кольцовской (где сейчас остановка) открылся казавшийся огромным магазин. Он так и назывался „Красный магазин”. У одних прилавков получали по карточкам пайки доноры, рабисовцы, у другого остальные. Мы стояли с мамой в очереди. Потом шли на Щепной базар, продавали полбуханки хлеба. На вырученные деньги покупали целую кошёлку еды или дрова». (Пяточенко Т. А. Когда была река… Воронеж, 2003. С. 4).
В городе существовал дефицит одежды. Её носили долго и передавали от старших к младшим. Заметное место занимали вещи из военного гардероба: солдатские гимнастёрки, шинели, офицерские кители и т. д. «А „экипировка” моя состояла из старого женского пальто, солдатского ремня, дядиных — на три номера больше нужного размера — сапог и каракулевой папахи». (Кривкин А. Тяжёлые бомбы тяжёлого детства // Воронеж. курьер. 2000. 29 апр.). «Одеты подростки были как попало… Большинство в ватных телогрейках. Телогрейки универсальны. В них ходят, на них спят, укрываются, их кладут под голову, ими затыкают пролом в стене, чтобы ветер не набивал в жильё снегу. На многих зелёные кителя немецких солдат». (Демиденко М. Воронеж – река глубокая. Ленинград, 1987. С. 207). «На ней была тёмно-коричневая куртка от лыжного костюма, купленного ей, вероятно, когда она была ещё классе в пятом, шестом классе, а сейчас, как и пальто, тоже ставшая коротковатой и тесной. Чёрная суконная юбка была из чего-то перекроена, перешита. […] Толстые вязаные гетры заштопаны на коленях разными нитками, одинаковых не нашлось». (Гончаров Ю. Д. Во дни отчаяния и надежд. Воронеж, 2010. С. 352). «По организациям стали распределять «американские подарки»: новую и малопоношенную одежду, собранную американцами для разорённой войной Советской России. Нам повезло. Папе два раза доставались такие подарки. В какой восторг привели меня два комбинезона-песочника из жатого ситца – один в голубую клеточку с розовыми розочками, другой, наоборот, в розовую клеточку с голубыми розочками. А с одним маминым платьем произошёл конфуз. Платье было чёрное из матового шелковистого материала с выбитым выпуклым орнаментом в завитки. Когда пришло время стирать платье, мама положила его в корыто и залила тёплой водой. Через полчаса с изумлением увидела в корыте крохотное платьице, годное только на куклу. Оказалось, это была одноразовая одежда и стирке не подлежала». (Пяточенко Т. А. Когда была река… Воронеж, 2003. С. 9);
«Мама получила […] „американский подарок” – летнее пальто, юбку-шестиклинку из тонкой шерсти и две банки свиной тушёнки […]. Когда стали внимательно рассматривать одежду, оказалось, что пальто и юбка маленького размера и годятся только мне. Я их и носила года три – пальто полушерстяное в мелкую коричневую „ёлочку” и кирпичного цвета юбку с боковой молнией, которая для меня была тогда внове. […] Уже после войны [маме] достались на работе два больших куска парашютного шёлка. Знакомая старушка-портниха сшила из них ей платье и юбку. Мама покрасила их в чёрный цвет и очень долго носила на работу. Парашютный шёлк оказался на редкость прочный и практичный в носке. [Моя] подруга тоже нарядилась в „американский подарок” – чёрное пальто из ткани „букле”». (Тихомирова Л. Рассказы бабушки и внучки // Подъём. 1998. № 8. С. 134).
«Город был разрушен на 80–85 процентов, но, к удивлению жителей, уцелели и работали две очень старые общественные бани. В нашем районе – баня на углу Кольцовской и Плехановской улиц, да ещё далеко от нас – на улице Сакко и Ванцетти. Хотя плата за посещение бани была невысокой, ходить туда не хотелось – слишком долго приходилось стоять в очереди в тёмном, грязном, сыром помещении. Бельё оставляли на лавках под надзором банщика, поэтому нередко многое пропадало, но самое унизительное было – ждать в предбаннике освободившийся жестяной таз или, как его называли, „шайку”. […] В помывочном зале нередко возникали ссоры, а иногда и драки из-за шаек. […] Нередко воровали мыло, если его оставишь на каменной лавке, а сама пойдёшь к кранам с водой налить свою долгожданную шайку. Мыло, конечно, было хозяйственное, полученное по карточкам. Туалетное мыло „Земляничное” с пронзительным запахом химической эссенции или „Яичное” считались чрезвычайной роскошью, его доставали в ОРСах – магазинах для железнодорожников, военных – через знакомых или покупали на базаре, кто мог, за большие деньги. О каких-либо шампунях люди просто не имели понятия». (Тихомирова Л. Рассказы бабушки и внучки // Подъём. 1998. № 8. С. 125).
Уже в сентябре в школах города начались занятия. В это время было введено раздельное обучение мальчиков и девочек, появились мужские и женские школы.
«Осенью 1943 г. я пошла в 8-ю школу, меня приняли в четвёртый класс. Мы писали пёрышками, привязанными к палочке, писали на обрывках газет разведённой сажей. Книжками делились, но так как наши учебники целый год пролежали под водой, то листочки рассыпались, когда мы их переворачивали. В классах были буржуйки, но всё равно чернила замерзали». (Нестерова В. Е. «Улица Плехановская представляла собой пустырь» // Дети и война. Воронеж, 2012. С. 61). «В 1943 г. и я, и брат стали учиться в одной школе, в седьмой мужской. Она находилась в конце улицы Карла Маркса, в школьном здании довоенной постройки, которое очень быстро восстановили для занятий. 7-я школа занимала здесь третий и четвёртый этажи, а на первых двух была девятая женская школа. […] Мы оба были переростками в своих классах. […] [Вскоре] меня мамуся отдала во 2-ю школу ЮВЖД, на улицу Ленина (ныне это средняя школа № 5). В 1944 году здание уже успели приспособить для учёбы, хотя до полного восстановления школы ещё было далеко. Окна забиты фанерой, оставлены только маленькие глазочки для освещения, и мы, ученики, сидим в классе в пальто, на морозе и в темноте. Лишь одну слабенькую электрическую лампочку повесили. Часто писали на грифельных досках. Пользовались также чернильницами-непроливайками». (Попов П. А., Попов Н. А. Наш дом – Воронеж : воспоминания и раздумья. Воронеж, 2012. С. 62–64).
Большую роль в досуге воронежцев в этот период играли театр и кино. «Вечером решили отпраздновать сдачу экзаменов походом в театр. […] Пьеса произвела громадное впечатление. Как смело там говорится о всех наших недостатках, о неумении воевать и необходимости учиться у немцев военному искусству. […] Говорят, что Корнейчук написал „Фронт” во время своего пребывания в Воронеже, и почти все действующие лица списаны с живых лиц. Горлов изображает Тимошенко, который теперь в отставке, а тогда был в Воронеже. А „мэр” города – наш Мирошниченко. […] Вчера я была на конференции зрителей о работе театров Драмы и Музкомедии. Выступали с докладами Энгелькрон и Лазарев, затем много зрителей. В основном все хвалили, недостатки отмечали, но меньше. Выступал наш Майский (наш потому, что он читает нашим филологам) и заявил, что наши театры – на одном из первых мест в РСФСР. После было выступление хора Массалитинова. Такие жизнерадостные свежие номера, хорошие голоса, хорошие костюмы. Программа почти вся новая, победная!.. Вчера была в театре на „Так и будет” Симонова. Впечатление очень большое. […] Там так всё жизненно, современно, так трогают переживания героев, что хотелось смотреть пьесу без конца, не расставаясь с её героями. Савельева очень хорошо играл Папов, да что хорошо – замечательно! Ольгу – Шмидт, профессора – Шатов, Анну Григорьевну – Мариуц и т. д.». (Проторчина В. М. Мои студенческие годы (1941–1945). Воронеж, 2000. С. 43, 45, 47);
«На посёлке нас жило пять друзей: 3 Виктора, Иван и Анатолий. Разница в возрасте была 1–2 года. У всех отцы не вернулись с войны. Где сейчас дворец им. 50-летия Октября находилось административное здание. Во время войны оно было разрушено, уцелело левое крыло, там было узкое длинное помещение, его и приспособили под кинозал. Нас, детвору, пускали бесплатно. Фильмы были трофейные с субтитрами и отечественные про войну. Помню фильмы „Тарзан”, „Чёртово ущелье”, „Два бойца”, „Подвиг разведчика” и другие». (Лямцев В. Г. // Нашему Воронежу – 425 лет. Воронеж, 2011. С. 19).